Рояль в кустах
Она играла и со скрипачом Гидоном Кремером, и с альтистом и дирижером Юрием Башметом, а ее педагогом в знаменитой Центральной музыкальной школе был Владимир Крайнев, муж талантливейшего тренера по фигурному катанию Татьяны Тарасовой.
В восемь лет Катя уже выступала с оркестром, в двенадцать - в Большом зале Консерватории, но ее достижения не ограничиваются исключительно карьерой. У этой прославленной пианистки трое детей, двое из которых явно стремятся продолжить музыкальную династию. В ее старомосковской квартире в центре города любят гостей: здесь варят вкусный кофе, и вы пьете его, сидя у рояля, при этом из одной комнаты доносятся звуки скрипки - это занимается сын, а из другой звучит фортепиано, на котором играет дочь. И вы как будто переноситесь в другую реальность.
Катя, для начала несколько слов о великих - о ваших прославленных учителях...
Катя СКАНАВИ: «Я благодарна судьбе: много лет, с Гнесинской «нулевки», я училась у Татьяны Абрамовны Зеликман, прекрасного педагога. Сегодня ее ученики - украшение мировой сцены, достаточно назвать Даниила Трифонова, победителя последнего Конкурса имени Чайковского. После девятого класса попала к Владимиру Крайневу в ЦМШ. Он был особенным пианистом, ярким, темпераментным.
И таким же человеком и учителем - шумным, безудержным, стремительным. Вот так стремительно он и подготовил меня к Конкурсу имени Маргариты Лонг, заставив поверить в свои силы. Мне тогда было всего семнадцать - а тут Париж, крупный международный конкурс, знаменитые залы. Успех вывел меня на иной уровень, и не только в смысле карьеры: я почувствовала, что такое магия сцены. Именно в 1989 году и началась моя концертная жизнь.
Между прочим, у Владимира Всеволодовича я была одной из первых учениц, можно сказать, он на мне оттачивал свою преподавательскую методику. Я - его первый «блин». (Улыбается.) Крайнев дружил с моими родителями, знал меня с раннего детства, считал своим ребенком и соответственно требовал. Мог кричать, обзывать, топать ногами - это были не просто занятия, а жизнь «на разрыв аорты». Никто из учеников на него не обижался. Увы, сегодня это уже уходящая система преподавания, когда педагог и ученик становятся практически родственниками... Большое впечатление из детства - Рихтер, кумир многих музыкантов. Он был тайной, великой загадкой. Как все гении, обладал широким диапазоном настроений. Резкие перепады случались часто. От жестоких депрессий мог переходить к заразительному веселью. Никогда не забуду, как мы у него дома на Бронной встречали Новый год. Он, как всегда, придумал фантастический сценарий праздника, сам, как и все гости, сделал себе остроумнейший карнавальный костюм. Во всех деталях расписал программу, которая скрупулезно репетировалась: шарады, живые картины, концертные номера. Он был необыкновенно изобретателен, легко мог быть не только музыкантом, но и художником, и режиссером. Дисциплина работы при всей этой легкости у него царила железная. К себе Святослав Теофилович был необычайно строг. Знаю, что если он по какой-то причине пропускал день занятий, потом обязательно эти часы «отдавал». Максималист. Педант. Своей неуемностью на него похож Юрий Абрамович Башмет. Мы начали гастролировать вместе с этим ярчайшим музыкантом, когда он собрал свой оркестр «Солисты Москвы». Тогда я смогла убедиться, насколько интенсивен ритм его жизни. Такой режим могут вынести лишь энергетические титаны. Я намного его моложе, но после наших поездок обычно долго приходила в себя, восстанавливалась, а он продолжал дальше носиться - без передышек и остановок, круглосуточно, со сцены на сцену. Еще одна счастливая творческая встреча - с Гидоном Кремером. Это очень умный, энциклопедически образованный человек. И не только в музыке. Интеллектуал. Кругозор. Поиск.
Кремер всегда ставит перед собой невероятные цели, ему интересен не только результат, но и сам процесс преодоления. Очень интуитивный артист, играет всегда по-разному. Помню, на репетициях он говорил мне: «Ты любишь импровизировать на сцене, как и я, и тут главное - в момент игры быть абсолютно уверенным, что в эту конкретную секунду можно играть только так, а не сотнями других способов. А в следующую ты то же самое сыграешь совершенно по-другому».
Великий философ и математик Лейбниц говорил, что музыка есть бессознательное упражнение души в арифметике, и афоризмы про любовь являются наглядным отображением этой формулировки...
Катя: «Да, папин папа, Марк Иванович Сканави, был выдающимся математиком, написавшим легендарный «Сборник задач по математике для поступающих в вузы». Он был разносторонней личностью: увлекался шахматами, писал пьесы и стихи (мой папа издал его книжку год назад), играл на сцене, да так, что его даже в МХТ приглашали. Человек эпохи Возрождения, когда таланты выражали себя во всех областях. Удивительно, но дедушка все успевал. В институт и обратно ходил пешком. Причем после занятий в этих прогулках его сопровождали студенты, которые потом вспоминали, как в уме они решали шахматные задачи - без всякой доски, сочиняли эпиграммы и палиндромоны, подражая своему учителю, и разговаривали на самые разные темы. Еще дедушка играл на виолончели, так что любительское музицирование - в традициях семьи Сканави. Мой прадед, например, доктор технических наук, в университете Цюриха с друзьями-студентами организовал квартет. И был в нем первой скрипкой, а Альберт Эйнштейн - второй. Эта легендарная скрипка перешла к моему старшему сыну Алеше. Мой отец, в отличие от деда, выбрал музыку - он пианист, профессор Московской консерватории. Во многом, наверное, это случилось благодаря тому, что он слышал, как великолепно играет его дядя (брат отца), физик, профессор МГУ. Возвращаясь домой с работы, он шел к роялю и играл скерцо Шопена. Кроме того, в молодости он был чемпионом Москвы в парном фигурном катании -со своей женой. Трудно себе это сейчас представить, но в то время людей как-то на все хватало, при том что жили они в тяжелейших условиях, прошли через немыслимые испытания. По маминой линии мои родные - люди искусства. Дедушка - известный кинорежиссер Александр Зархи. К счастью, его с бабушкой я помню очень хорошо, потому что они, в отличие от папиного папы, умерли в глубокой старости. К тому же мы все жили в одном доме - писательском кооперативе на «Аэропорте».
И с ними меня отправляли в любимый-незабвенный волошинский Коктебель... Их дочь, моя мама, - кинокритик, заместитель главного редактора журнала «Искусство кино». Примечательно, что именно она, а не папа, настаивала на моем музыкальном образовании. И пока отец гастролировал по городам и весям, мама надо мной висела. Очень строго следила - главным образом за количеством часов, проведенных у рояля. Старожилы всех домов творчества, видя меня, смеются, вспоминая, как сто лет назад я, семилетняя, в одних плавках, но с большим ключом на шее и нотами под мышкой, сдерживая слезы, брела в разгар общего веселья и игрищ в душный кинотеатр - за пыльный плюшевый занавес, к разбитому пианино без педалей. Для меня пыткой были не столько сами занятия - я просто физически не могла долго находиться на одном месте, мечтала о флейте какой-нибудь, с которой можно было бы бегать по комнатам (эту мою несбывшуюся мечту с успехом воплощает мой сын, набегающий со скрипкой километры). А бдительная мама не уставала повторять, что я ежедневно должна преодолевать себя, объясняя свою настойчивость тем, что языки и другие школьные предметы мне даются легко, а упорство в освоении чего-то трудного - основа характера. Как его вылепить? Музыка тут подходит идеально». Любопытно: когда мучения закончились и вы испытали настоящий кайф от профессии? Катя: «Когда начала играть на сцене. Там получаешь оглушительную порцию особых, ни с чем не сравнимых ощущений и уже не можешь от этого отказаться... если не испытываешь панического ужаса перед зрительным залом».
Пианист - звездная специальность? Вы чувствовали в себе силу, способную сделать вас особенной, отличной от других, не затеряться среди коллег? Катя: «Конечно! В детстве же все самоуверенны. (Улыбается.) Это способ самозащиты от мира взрослых, которые неизбежно сильнее. Я была убеждена, что могу многое. Неуверенность, сомнения приходят с опытом. Начинаешь видеть себя со стороны, сравнивать с другими. Известные примеры: Пастернак отказался от сочинения музыки, услышав Скрябина; Андрей Кончаловский бросил консерваторию, поняв, что сыграть Третий концерт Рахманинова так, как его друг Владимир Ашкенази, не сможет никогда. В моем случае страсть к рефлексии генетически обусловлена. Оба моих родителя могли бы сделать намного больше, если бы их постоянно не терзали сомнения».
Вы не раз говорили, что выросли в актерской среде. Кто из этого цеха вам особенно запомнился?
Катя: «Каждое лето дедушка с бабушкой отдыхали в Доме ветеранов кино в Матвеевском. Это было удивительное место, где уединялись для написания сценариев, обдумывания ролей... Некоторые пожилые артисты и режиссеры, отдав свои московские квартиры, жили там постоянно. Уход, врачи, а главное - общение. Аркадий Исаакович Райкин... Очень старый человек, больной. Я всегда любила стариков, они для меня гораздо интереснее молодых. Переплетения каждой отдельной судьбы с общим кошмаром двадцатого века, трагизм, надлом, страх, компромиссы...
Как-то Райкин пригласил нас на свой спектакль в Олимпийской деревне. Мы сели в его машину и поехали. Всю дорогу я была уверена, что мы едем ради приключения самой поездки: невозможно было вообразить этого подавленного глубокого старца, бесконечно уставшего, на сцене, да еще и в моноспектакле... Помню свое изумление, когда я увидела его, буквально вылетевшего на сцену! Фейерверк! В течение двух часов Райкин бегал, прыгал, танцевал, представлял свои скетчи под хохот зала. Держал всех под током неукротимой энергии. Наверное, впервые в тот момент я, будучи еще ребенком, поняла, что когда артист выходит на сцену, им движет какой-то особый импульс. Открываются неизвестные ему самому внутренние ресурсы, которые мобилизуют и заставляют полностью отдаться процессу, то есть делу, которое любишь».
Александр Зархи был другом Сергея Герасимова, и эти режиссеры составляли элиту советского кинематографа. А каким ваш творческий дедушка был в жизни?
Катя: «Взрывным, жутко гневливым, но при этом очень добрым и сентиментальным. Дикий темперамент! Плюс рассеянность, о которой пятьдесят лет спустя ходят легенды. Они с бабушкой составляли такую южную, итальянскую семью. Могли страшно кричать друг на друга, расходиться по разным комнатам, но я не успевала опомниться, как все у них опять было хорошо. Шестьдесят четыре года они прожили вместе, страстно ругаясь, не сходясь во мнениях ежечасно: дед был неисправимым, убежденным сторонником реализма и человечности в искусстве, бабушка - «левачкой», «авангардницей», знатоком и ценителем французской живописи и поэзии начала века, экстравагантной интеллектуалкой, которую интересовало в первую очередь абстрактное. К тому же красавицей. Что совсем не понравилось будущей свекрови, когда они познакомились. Они были совершенно разные. Мама Зархи была женщиной мощной: рано потеряв мужа, который погиб на скачках от разрыва сердца (вот она, страстность натуры!), в одиночку вырастила шестерых детей, всем дала высшее образование... и не очень доверяла красавицам и умницам. А будущая жена младшего сына не умела готовить и была страшно непрактичной.
Но дедушку моего это совершенно не смущало, лишь служило поводом для еще большего восхищения. Если в доме не было обеда, он весело бросал: «Ничего, Любонька, поем в «Астории». Хотя «Астория» давным-давно осталась в Ленинграде, откуда они уехали в сорок восьмом году. Когда дедушка привел знакомить Люлю (так я звала бабушку) со своей мамой, то попросил ее поставить чайник. Спустя несколько минут невеста вошла в комнату с вопросом: «Шура, когда на поверхности такие бульбы, это значит кипит?» Дедушка ей все прощал. Когда я на что-то обижалась, он говорил: «Ну ты что?! Это же Люба! Она великая женщина!» Уникальный случай. Редкое счастье. А может, люди того поколения, пройдя через нечеловеческие испытания, научились видеть что-то первостепенно важное».
